Елена Иваницкая - Один на один с государственной ложью
Из моих собеседников только О.К. сказала, что «к школе и учителям относилась с любовью», но углубляться в вопрос не стала (Интервью 8. Личный архив автора). Краткость большинства ответов моих собеседников вызывает внимание, но не удивление. Думаю, что много испытавшие, умудренные жизнью люди не хотели высказывать негативного отношения, понимая тяжкое подневольное положение своих учителей, которых уже нет на свете. А. К. и М. С. совсем не стали отвечать на вопрос об отношении к школе и учителям.
«К отдельным учителям относился с любовью, с симпатией, а ненависти я никого не удостаивал, потому что никого не боялся» (А. М. Интервью 1. Личный архив автора).
«Люди (в том числе и учителя) в большинстве своем вызывают у меня интерес и сочувствие. Только фашисты и злобные идиоты вызывают у меня отвращение и раздражение. Иногда очень сильное, вплоть до желания поколотить, но я сдерживаюсь, ни разу еще никого не поколотила» (А. Б. Интервью 4. Личный архив автора).
«Некоторых учителей любил и уважал, некоторых просто уважал, некоторых боялся. Никого не жалел – не за что было. С политикой все это никак не было связано» (Р. А. Интервью 5. Личный архив автора).
«Естественно, по-разному относилась, они разные были» (Л. И. Интервью 7. Личный архив автора).
«С равнодушием чаще всего. Но точно не с любовью» (Л. С. Интервью 10. Личный архив автора).
«Школу я не любила уже потому, что сова – рано вставать не люблю. Еще потому, что были мучительные уроки вроде физики и химии, которых я совершенно не понимала, а помочь было некому. Любила несколько предметов – русский, литературу, английский и – алгебру, хоть ее и вела моя классная руководительница, не к ночи будь помянута. Алгебру постигала сама, помогать было некому. От нее оставалось ощущение красоты, почему-то удовольствие от правильно решенной задачи было эстетическим. Учителя были разными, некоторые вызывали любовь, некоторые ненависть. Лучшие учителя были по русскому, литературе, английскому и географии, помню их до сих пор. Когда поступала в Литинститут, на подготовительных курсах преподаватель английского спросила у меня, где я учила язык. Я удивилась: в школе, 15 лет назад (я поступила в вуз в 30 лет). Она сказала, что у меня был очень хороший учитель» (А. К. Интервью 11. Личный архив автора).
Мой собеседник А.Г. выразил мудрость примирения.
«Теперь уж многих нет. Всех помню, никого не сужу. Директрису – боялся. Географичку – любил. Причем взаимно. Русичку тоже. Писал ей сочинения по целой тетрадке, и она хоть и требовала „перевести с китайского на русский“ (почерк у меня ужасный), но относилась ко мне очень серьезно. Химичку терпеть не мог. Полагаю, тоже взаимно. Перед военруком Сипычем (подполковником Козыревым) – благоговел по причине его боевого прошлого и какой-то удивительной естественной человечности. Физрука стеснялся, поскольку я от природы неловок и дубоват, а он за словом в карман не лез. С физичкой (она же классный руководитель) обращался на грани панибратства – добрая женщина, к тому же у нее сын был больной, чем мы, свиньи, пользовались. Трудовику хотелось дать по морде – отвратительный тип, агрессивный, нервный. Правда, иногда труд вел военрук Козырев – тогда не хотелось. Но особой оценки, по-видимому, заслуживает математичка: после года бесполезных битв, поняв, что мои способности в точных науках ограничиваются обычным счетом, да и то при помощи пальцев, она разрешила мне ничего не делать на уроках – только, говорит, не мешай никому, не хулигань. А решение это (по сути, грубейший профессиональный проступок) она приняла, после того, как русичка дала ей почитать мои опусы: эти две женщины первыми проявили снисхождение, увидев во мне развивающуюся заразу литераторства. Очень им благодарен» (Интервью 3. Личный архив автора).
Совсем особенной была школьная ситуация моего собеседника П.Г., и он подробно рассказал о своем опыте, расширив рамки вопроса: «Я родился и вырос во Львове, в послевоенные годы. Когда мы говорим о школе в мое время, надо сразу понимать, что у нас были совсем разные школы. Население можно было условно разделить на 5—6 групп: поляки, не уехавшие и не высланные в Польшу, коренные, довоенные украинцы, переселенцы-украинцы, евреи, так сказать, «понаехавшие». Было большое число семей военнослужащих, Львов был центром Прикарпатского округа, а негласно – центром управления Варшавского договора.
И все эти группы по-разному относились и к политике, и друг к другу. Характерно, что общая политика Москвы была на недопущение активных контактов «по горизонтали». Все вечера и даже соревнования в школах проводились в основном раздельно. Представить себе, скажем встречи КВН (модно было в средине 1960-х) между русской и украинской школой я не могу. Общались мы в основном на улицах. Конфликтов на национальной или культурной почве на нашем уровне никогда не было, хотя вокруг была масса драм и трагедий. Отношение, например, к политике и церкви в польской школе (где на стенах классов висели распятия) и в школе семей военных было кардинально разным. И семьи были кардинально разными.
Подавляющее большинство коренных семей и все без исключения польские семьи были если не глубоко религиозными, то придерживающимися церковных традиций. На большие праздники в церквах и вокруг них было полно молодежи. И сейчас тоже. Пытались организовывать какие-то списки по школам, но в целом это не работало. На Пасху всегда что-то назначали, чтобы удержать молодежь и студентов вне семьи и церкви. Эффект был почти полностью обратным. Забегая вперед, должен сказать, что многие нынешние «апологеты МПЦ» – именно из тех, кто составлял такие списки, а теперь срочно стал «типа верующим». Я своей дочери всегда говорил: знать предмет – это не одно и то же, что придерживаться проповедуемых там взглядов. Когда закрывали церкви в городах, народ уезжал на праздники в села. Греко-католическая церковь вообще функционировала в подполье. Церковные здания (те, что оставались действующими) были переведены в Московский патриархат, а по сути, в Управление по делам церквей. Но прихожане приходили в «свои» церкви, оставаясь преданными своим корням.
Именно в те годы во Львове были разгромлены и закрыты синагоги, иудаизм был де-факто объявлен преступлением.
Пружина в Украине накручивалась столетиями, не удивительно, что все так трагично сегодня.
Первый свой диссидентский опыт и конфликт я отношу к 7 классу (это значит —14 лет). Сочинение по украинскому – «Наши мастерские». Я очень не хотел писать, были личные мотивы, но моя классная (кличка «Берия», носила пенсне, и характер был соответствующий) настояла. Я сорвался и написал, как она потом говорила – пасквиль. Она меня сдала завучу. Мужик был крутой, но очень порядочный. Классический гимназический инспектор. Он дело замял, мы еще погрызлись с ней весь 8 класс, потом я ушел в другой класс, там украинский преподавала очень интересная и незаурядная женщина.
Были прекрасные учителя: физики – Анна Федотовна, химии, математики, украинского языка (это вообще – отдельная тема). Врагов не было – или друг, или никто.
У нас был учитель истории, мы звали его Володя. Он был фронтовик (тогда фронтовики были 40-летние, а то и 35 лет). Он нас водил в походы по местам боев, много рассказывал о войне. Мы прошли от Букрынского плацдарма (под Киевом) до Ковеля, по тем места, где он воевал. С того времени я увлечен военной историей.
Володя страшно не любил официозную трескотню и шагистику. Его быстро выжили со школы.
Особая страница – «еврейский вопрос». Так получилось, что у нас в классе было более 50% детей из еврейских семей, это наложило свой особый отпечаток. После периода агрессивного антисемитизма («дело врачей», «борьба с космополитизмом») начался период антисемитизма негласного, но жесткого. Внешне отношения между нами были нейтральные, но в «свою среду» принимали неохотно. Я был «своим», несмотря на свое чистокровное козацкое происхождение. Дружбу эту поддерживаем до сих пор. Недавно, будучи в Израиле, мы собрались (кто смог) и посидели вечер. Помню, как иврит (реже – идиш), преподавали по домам приходящие учителя, почти нелегально и конспиративно. Мне тоже предлагали присоединиться, я, дурак, отказался, о чем до сих пор жалею. В украинских школах контингент был гораздо более однородный. Я с тех пор считаю, что всякая сегрегация, особенно в детстве и юношестве – большое зло. То, что творилось в последние годы на Востоке и в Крыму – просто возмутительно. Я имею в виду искусственное раздувание «русскоязычных проблем».
Сейчас у нас строгое правило: все внуки прошли через польский детский сад, украинскую школу, при том, что дома русский – преимущественный, в силу наших контактов. Книги – тоже на разных языках. Одна из внучек учится в польской школе, а старшая училась 4 года в Москве.
